Отправлено: 13.05.10 22:22. Заголовок: муахаха

Поросёнок и яблоки.

Мне кажется, что я редко удивляюсь. Хотя, если, к примеру, мне в комнату слона привести, я удивлюсь, бесспорно. Тут другое: потому что всякие мелочи, приносящие другим удивление, я принимаю, как должное. Мне это не нравится: в такие моменты «неудивления», я чувствую, будто упустила что-то важное. Я где-то растеряла весь запас эмоций, хотя мне и нравится больше называть свою потерю детством. Вернее, какой-то его частью, потому что детство всё ещё со мной. Не знаю, как принято с ним расставаться, стоит ли делать это намерено или всё происходит само собой. Говорить о таких глупостях нелепо и потому я предпочитаю терять его по таким вот частям, постепенно. И жалеть о них, и обманывать себя как можно дольше, и думать, что они ещё долго не закончатся.
- Лиза!
Я сразу никогда не отзываюсь. Не для того, чтобы позлить, так выходит случайно, как будто мамин голос не способен сразу добиться моего внимания. Я слышу, но не слушаю.
Возможно, в голове у меня слишком много ненужных мыслей и моё собственное имя, не может пробиться сквозь них. Не с первого раза. Я не отзываюсь, и мама зовёт снова. Второй раз без раздражения, но уже собираясь пустить его в ход. На четвёртый она сама добирается до моей комнаты. Я не слышу её шагов, она ходит совсем неслышно, у меня так не получается, хотя я какое-то время пыталась научиться. Я шумно хожу, у меня это от отца, наверное.
- Лиза!
Голос недовольный и громкий. Мама стоит над моей кроватью, с чего бы ему быть тихим?
- Что за дурная привычка? Слышишь же, что зову, - её раздражает, что я спокойно лежу на диване, что смотрю в потолок, не на неё. Не знаю, отчего я так, правда. Раздражать её не хочу, а откликнуться, это словно перевернуть что-то внутри себя. Неприятно. Делать то, что неприятно, я не привыкла.
- Ты хоть слышишь? – чуть менее раздражённо, значит уже спокойнее. – Я стучала, - а это совсем растерянно, можно подумать - она не уверена в своих словах.
Пора откликаться.
- Знаю.
- Ну чего ты, Лиз?
Присела на край дивана и смотрит не отрываясь. Она на меня, я в потолок, её это уже не задевает, расстраивает. Поворачиваюсь к ней, хочу сказать, и не получается. Если долго повторять про себя одно и то же, слова кажутся простыми. Даже то, что изначально звучит дико, приестся и станет обыденным, лишь бы подольше репетировать про себя. Но тут уже не только слова, тут люди, которых я обижаю ими. Мне хочется верить, что мама знает, что я у неё эгоистка, и папа знает. Я теперь им это продемонстрирую ещё раз, всего-то. Мне достаточно того, что я понимаю, как это нехорошо. От одного этого мне кажется, что я хоть сколько-то, да хорошая. А раз этого мне достаточно, что ж…
- Я не пойду, мам.
Мама смотрит на меня слишком внимательно. Чтобы не отвести взгляд, я пытаюсь думать о чём-то другом. Изучаю мамины глаза, они у неё презабавные. Голубыми не назовёшь, ближе к зрачку даже карие, потом серые, и под конец какой-то уж совсем цвет тёмный. Интересные, мне нравятся. Мои скучные, просто серые и всё.
- Почему? – последнюю букву она вытягивает, и это выдаёт фальшь в её голосе. Не люблю, когда мама фальшивит, ей не идёт это, да и к чему, если мы обе понимаем? Я вижу, что мама не хочет продолжать разговор. Она то рада, только показывать этого нельзя. Открыто уговаривать не станет, знаю, боится спугнуть и действительно уговорить. Она хочет моего ухода не больше меня, но ей нравится быть понимающей и правильной. Ей для чего-то это нужно, и фальшь её нисколько не пугает. Сейчас она ищет догадку, которую давно уже нашла и выучила даже. Значит, притворяется, что ищет. Она прищуривается.
- Её видеть не хочешь?
Я закрываю глаза. Ведь можно же без этого.
- И его и её и это. Да сколько можно?
Мама вздыхает, она видит в этом что-то неправильное, то, что противоречит званию «хорошая мать». И не важно, что в душе она чувствует облегчение, главное внешне во всём соответствовать.
- Неужели совсем не интересно? Не видела же ни разу, и папа ждёт… Лиза!
С меня достаточно, в сто тысячный раз одно и то же утомляет. Надо уйти и дать маме спокойно радоваться. Поднимаюсь с дивана и молчу. Маме неловко, я понимаю, но не могу заставить себя что-то сказать. Паркет скользкий, я в носках. Двигаюсь, и даже ног поднимать не нужно. Доскользила до стула. Там, на спинке, брошенные невпопад джинсы. Одна штанина вывернута наизнанку, отчего выглядит ополовиненной, второй повезло больше. Тяну джинсы на себя, но пряжка цепляется за спинку стула, а по полу уже звенит карманная мелочь. Мне под ноги летит смятая десятка. Так каждый раз, и всё равно мне ужасно лень подойти и поднять джинсы аккуратно. Я страшная неряха, но мама смотрит на меня спокойно, сперва на меня, потом на монетки. Даже стоя спиной к маме, я знаю, что смотрит. Иногда мои домыслы настолько убедительны, что спустя время я буду вспоминать о них, как о чём-то реальном. Если постараться, так можно себе всю жизнь выдумать. Она потом, в честном поединке вытеснит настоящую и будет у меня идеальная жизнь. Я бы рада…
Отвоёвываю джинсы у стула, хватаю куртку и скольжу к двери.
- Я к Ленке пойду, мам, - бросаю уже у выхода, и поспешно выскальзываю за дверь. Упираюсь пальцами ног в толстый ковёр, скользить дальше не получится. Иду в ванну переодеваться. Мне проще так, чем ждать, пока мама уйдёт. Не хочу говорить ей «пока», у нас с ней нет таких обязательств. Лишних слов уходит масса.
Влезаю джинсы, предварительно расправив штанину, накидываю куртку. А из ванной сразу в коридор. Уже проскочив мимо зеркала, слегка наклоняюсь назад, чтобы посмотреть на себя и поспешно влезаю в стоптанные кроссовки. Удобно, и шнурки развязывать не нужно. Слышу, как мама выходит из моей комнаты и, как можно скорее, ухожу из квартиры. Неловкость нам обеим не к чему.

Всем отчего-то хочется быть правильными, а мирить дочь с отцом, что может быть правильней? Начинаю думать, что у меня какие-то другие представления о правильности. А Ленка смотрит с сочувствием. То на меня, то на почти готовую косичку сестры. Получается, что и на косичку она смотрит с сочувствием, а бедняга этого не заслужила. Так же как и я, кстати.
- Сходи хоть на пару часов, - она говорит невнятно: в зубах резинка, а руки довольно умело плетут косу. Пятилетняя Соня уже ёрзает, сидеть на месте она не любит, причёсываться тем более, но свои волосы доверяет только Ленке. Не знаю почему, у детей вечно какие-то заскоки. Ленку это раздражает, особенно, когда она спешит.
- Зачем? – разговор уже не первый, но мы снова его повторяем. Ленка знает, что я не передумаю, но её долг, как лучшей подруги, попытаться меня убедить. Просто она не знает, что говорить и делает так, как считает правильным. Похожа на мою маму.
- Потому что они…да не ёрзай ты! – последнее уже не мне. Сонька замирает ненадолго, надолго её не хватит. – Он старается, Лизон. Хочешь без отца остаться? И так уже…сколько лет?
- Все шестнадцать, - а вот и драматизм. Именно его ждёт Ленка, так что сопротивляться? И ещё лицо сделать такое, непроницаемое. Как будто пытаешься показать, что очень прячешь свою обиду, а про себя хочешь, чтобы пожалели. На каменное лицо кто-то отреагирует непременно.
- Да обижайся ты сколько угодно, я и сама это люблю, но…иди уже, иди, - Ленка завершает свою роль мучительницы. Сонька вскакивает со стула и почти вприпрыжку несётся через комнату, к своим игрушкам, но меняет направление и замирает возле дивана, на котором, поджав под себя ноги, сижу я. Она мне улыбается, я отвожу глаза. Не знаю, как вести себя с детьми.
- Можно взять? – Сонька указывает на прикроватную тумбочку. Там яблоко, красное и большое. Я уже забыла, что оно там. Когда я у Ленки она всегда мне приносит яблоки, знает, что я их люблю. Ребёнок всё ещё улыбается и ждёт ответа, но пока я собираюсь отвечать, Ленка уже делает это за меня:
- На кухне полно, Соня! Иди, возьми, это Лизино.
Сонька дуется и уходит к игрушкам. Мне неудобно. Вечно я так: хочу сказать что-то, но, пока решаю, уместно это или нет, становится поздно. Я часто ругаю себя за это. Особенно, когда в школе кто-то забирает себе «мой» ответ. Мой, потому что за то время, пока учитель, сперва добиваясь добровольного выступления, а после, выискивая глазами потенциальных жертв, не остановит свой выбор на ком-то вроде Шабриной и та, как назло, ответит правильно. Я чувствую себя обворованной и обещаю, что этого больше не повторится, но всё повторяется.
Сонька играет с каким-то фиолетовым медведем. Он в платье. Я смотрю попеременно то на медведя, то на Соньку, лишь бы не видеть Ленку. Мне кажется, что пока я на неё не смотрю, она тоже как будто забудет про меня и не станет продолжать разговор.
- И, знаешь, Лиз, ты извини, но это как-то глупо. Всё-таки день рождения.
Сонька пытается содрать с медведя пришитое к нему платье, чтобы переодеть в подготовленные штаны. Они будут ему велики.
- А ты не думала, что мне это не нужно? – на Соньку смотреть проще, вот я и смотрю. А она неожиданно срывается с места и лишает меня такого славного прикрытия. Ребёнок проносится мимо.
- Нужно распороть, - радостно говорит она и убегает из комнаты. У неё в руках фиолетовый медведь в платье.
- Не было бы нужно, ты бы не строила из себя зомби, - Ленка морщится и, оттолкнувшись ногами, вертится на стуле. Так заразительно, что мне тоже хочется себе крутящийся стул, прямо сейчас. Я буду кататься и не буду морщиться. – Помнишь мой день рождения?
- Который я якобы испортила? – я почему-то думаю о шиле. О старом шиле с уже потемневшей деревянной ручкой. Оно валялось на полке с обувью, в углу. Когда папа ушёл, мама увидела шило и убрала. До ухода папы она, кажется, считала, что это обязан сделать он.
- Себе, а не мне, - Ленка делает ещё один круг, останавливается и смотрит в потолок. – А Дрюсе ты понравилась. И если б не твоя кислая мина и не твоё это «зачем мне твой телефон?»…
У Ленки не получается меня пародировать. У неё это вообще не получается. Чью бы интонацию она не попыталась передать, у неё стабильно выходит моя тётя Слава. У тёти Славы голос высокий и громкий, я одеваю наушники, когда они с мамой разговаривают на кухне.
Шило и медведь в фиолетовом платье мне не нравятся. Я взволнованно смотрю на дверь и поднимаюсь с дивана.
- Ты не думаешь, что…
- Не переводи тему! – пока Ленка перебивает меня своим возмущением, я уже иду к двери и даже успеваю выскользнуть в коридор до того, как меня настигнет негодование подруги.
Сонька стоит на цыпочках у открытого шкафа и тянет на себя большую коробку. В ней нитки и иголки, в ней ножницы и что-то ещё. Я не умею шить, и Ленка не умеет. Мы не лазаем в эту коробку.
Я охаю и несусь к шкафу, успеваю схватить коробку, когда она уже валится на Соньку и девочка, испуганно пискнув, отскакивает. Медведь по-прежнему у неё в руках, а у меня в руках коробка. Я поймала её как-то неосторожно и из неё, приоткрытой, сперва вываливается катушка красных ниток, а затем, застряв, по дороге, и ножницы. Ребёнок у меня за спиной ликует и, подхватив свою добычу, убегает. В коридоре остаёмся только я, коробка и катушка. Упав из коробки, она больше не является её частью. А всё, что осталось внутри, это и сейчас коробка, она и всё её содержимое. Катушка свободна, но она одна. Ей стоит, наверное, завести новую семью и благополучно забыть о той, что осталась в коробке.
Я пинаю катушку, и она катится под шкаф. Там наверняка найдётся для неё походящий таракан. Коробка отправляется на место, я в комнату. Там Ленка отбирает у сестры ножницы. Ребёнок повинуется и показывает «злыдне» язык, но отвлекается на мой приход, поворачивает голову и, кажется, что язык предназначен мне.
Обычно Сонька не пытается со мной общаться. Я всегда молчу или пожимаю плечами, я не знаю, что ответить ей, когда она предлагает поиграть. Спасает Ленка, она одёргивает сестру и та подчиняется. Старших сестёр можно любить или бояться. На скучных подруг сестёр можно не обращать внимания. Сонька никогда не показывала мне язык, и сейчас я неловко улыбаюсь. Меня это почему-то забавляет. Хотя должно бы раздражать.
- Тебе мама сказала не трогать коробку! – Ленка громко опускает ножницы на стол, но тут же хватает их снова, словно боится, что ребёнок вновь возьмёт в руки опасный предмет. Неуместная предосторожность. Я внутренне торжествую от осознания своей минутной значимости, чувствую себя важной.
- Оно не снимается! – капризно кричит Сонька, с досадой швыряет медведя в угол и убегает из комнаты.
- Монстрюга какая-то, - досадливо замечает Ленка и опускается на крутящийся стул.
Я не знаю, что сказать и возвращаюсь на свой диван, беру в руки яблоко. Оно надкусано.
- Вот засранка, - комментирует подруга, глядя на мою утрату. Я улыбаюсь.

Лавочку недавно покрасили, и я досадливо бормочу себе под нос что-то не особо осмысленное. Проще было бы зарычать. Стоять я не люблю: если стою, то мне хочется ходить. Взад, вперёд, по аналогии с героями кинофильмов, заложив руки за спину и пиная всё, что попадается под ноги. Асфальт недавно подмели, значит, придётся искать что-то, что можно пнуть.
Когда я сижу, то качаю ногой, хоть со стороны это смотрится нелепо. Не могу сидеть спокойно, стоять тоже не могу. Здесь особенно. Тем более, когда моя скамейка покрашена. Можно сходить в подъезд за газетой, я знаю код домофона. Тогда на лавочке останется особо прилипчивые статьи, а краска станет шершавой, едва подсохнет. Я вздыхаю и нахожу компромисс: сажусь на корточки и прислоняюсь спиной к дереву. Так я не могу качать ногой, и в хождении нужда тоже отпадает.

Она появляется, сегодня чуть позже обычного, в десять минут пятого. Я узнаю её по сапогам и пока не поднимаю взгляда выше. У её сапог высоченный каблук, бесполезный сегодня даже для своей хозяйки. Как она побежит, если Стася вновь бросится к дороге?
Я медленно поднимаюсь, слегка отодвигаясь за дерево, чтобы меня не заметили, но это лишнее. Стася прежде не видела меня, а женщина на каблуках, должно быть, смотрела сквозь фотографии, даже если кто-то ей их и показывал. Стася не достаёт матери до пояса и, хотя и не выдёргивает пока ладошку из её руки, но уже старательно вертит головой, высматривая что-нибудь занимательное. Женщина в сапогах станет для неё обузой уже через пару секунд, а ещё через минуту ребёнок получит свою свободу: телефон её матери звонит излишне часто.
Из подъезда выбегает полная женщина. На ней куртка поверх домашнего халата и коричневые шлёпки – их надеть быстрей всего - она не планировала выходить на улицу. Я даже сочувствую, потому в руках у неё розовая, с пришитым к ней поросёнком, шапка, и эта женщина, я уже зову её про себя «номер два», считает, что делает что-то нужное. Но сейчас она Стасе не нужна – ребёнок уворачивается, когда на неё надевают розовый ужас, недовольно стягивает его с головы и растерянно держит в руке, не зная, как поступить дальше. Сонька швырнула бы на землю, но Стася на сестру моей подруги не похожа и мне это обидно временами.
Женщина номер два что-то доказывает женщине в сапогах и та, забрав у Стаси шапку, нетерпеливо кивает. Она указывает рукой в сторону подъезда и тащит ребёнка вперёд слишком поспешно. Стася неуклюже спотыкается и топает за матерью, а полная женщина смотрит ещё некоторое время им вслед. Ребёнок оглядывается несколько раз, поворачиваясь сперва влево, затем вправо, но женщина в сапогах не замедляет шага и Стася вскоре прекращает свои неудобные попытки взглянуть на бабушку.
Женщина с ребёнком скрывается в парке и её мать, поправив халат, возвращается к подъезду и качает головой. Стасе так и не надели шапку.


* * *

Я знакомилась с отцом трижды и, недовольная поначалу, сейчас понимаю, как это удобно. Хотя бы потому, что на прошлой неделе Шабрина захотела узнать, какой у меня папа. Она мне не подруга вообще-то, а раздражитель, но считает полкласса своими друзьями, а контрольные пишет отлично. Такое любопытство приходится удовлетворять.
Первого своего папу не помню. Но этим, самым, должно быть, удобным, вариантом, нельзя пользоваться, если твой отец живёт в соседнем районе.
Мама говорит, он был рад моему рождению. Сделался среди друзей центром внимания и эгоистично впитывал все, предназначенные, обоим родителям, поздравления. Праздновать было весело, возвращаться домой, к причине празднования, не очень. Причина плакала без повода и не желала, как по волшебству улыбаться, стоило отцу взять её на руки. Мама наняла мне няню, чтобы научиться быть мамой, потому что сама боялась сделать что-то не так.
Очень скоро женился папин приятель, и пить стали в честь другого повода. Это папе, разумеется, не пришлось по вкусу, но и желания пропадать из дома не убавило.
Пока няня делала свою работу, а мама пыталась быть мамой, папа уверял всех, что станет отличным отцом. Стоило только дочери подрасти, и он бы занялся её воспитанием. Я должна была научиться ползать, а ещё лучше ходить и говорить, чтобы он знал, как вести себя со мной. Мама говорила, что это нормально для мужчин.
Я знаю, что он ушёл от мамы, когда мне было четыре и у его новой жены не было подросшего ребёнка. Сама я помню себя лет с шести, а потому не помню отца. Я бы отделалась от Шабриной всего тремя словами, если б отец, переехав когда-то со своей Наташей в Петербург, оставался там и сейчас.
Через неделю после моего семилетия он приехал в Москву. Вернулся не к маме, а в мою жизнь и я, как помню, восприняла это нормально. Я иногда представляла себе папу и, не скорою, хотела себе полную семью, но только моё воображение рисовало родного, очень мне знакомого человека. А вернулся никогда не знакомый мне папа, разве что лицом походивший на воображаемого моего. Фотографий у меня было достаточно.
Но мы привыкли друг к другу достаточно быстро, и после этого он стал приезжать на каждые мои каникулы. Тогда им с мамой было сложнее всего выносить друг друга и за моё внимание они почти сражались. Мне это нравилось. Этот второй папа стал моим самым любимым. И именно о нём без подробностей я рассказала Шабриной.
Мне было лет десять, когда папа пригласил меня на каникулы в Петербург и мама, не сразу, но отпустила меня. Каникулы прошли прекрасно, и если бы не папина Наташа, вечно недовольная и грубая, они бы могли получить звание идеальных. К сожалению, они стали и последними, потому что после этого, папа снова стал медленно пропадать из моей жизни. Он исправно звонил мне, но, извинившись однажды за невозможность приехать на очередные каникулы, так же не смог приехать и на следующие. Он очень пытался показать, что переживает, но это неосязаемое «не до тебя» я помню до сих пор.
Причину подобного поведение мне удалось расшифровать чуть позже. Причиной оказалось дочь Наташи, и папина, разумеется. Должно быть, мне стоило радоваться, появлению сестры, но всё, что я чувствовала тогда – это ревность. Я не могла понять, ну чем этот ребёнок лучше меня, что с ним папа и не думает ждать несколько лет?
Я думала о том, зачем он возвращался ко мне, и поняла, что в какой-то момент папа захотел стать папой и вспомнил про меня. Но Наташа вовремя поняла, что нужно мужу, чтобы не потерять его и все остались счастливы. После рождения Стаси папа ещё долго пытался пригласить меня в Питер, а через год даже приехал сам. Но я, обиженная эгоистка, ясно дала понять, что прекрасно обойдусь и без его заботы. И всё вроде бы шло мирно и спокойно, пока этой счастливой семье не вздумалось переехать в Москву, поближе к нам с мамой.
Мама поговорила с папой по телефону и поздравила с новосельем. Она записала его новый адрес и натянуто улыбнулась. Я была её дочерью и она, вечно спокойная и сдержанная, давно уже переживала, что я слишком тесно начну общаться с отцом. Она, похоже, считала, что так и не научилась быть мамой, и ей было спокойнее, когда папа был далеко.
Что меня потянуло туда, я не знаю. Но только, едва отвергнув очередное папино приглашение, я переписала себе адрес и сходила посмотреть на дом. А в следующий раз поднялась на нужный этаж и едва успела убежать вверх по лестнице, когда за нужной дверью послышались голоса и шаги. А однажды я увидела Стасю с Наташей и с тех пор приходила к этому дому излишне часто. Я даже рассчитала, как далеко можно увидеть из их окон и могла спокойно сидеть на лавочке, зная, что останусь незамеченной.
А мама разговаривала с папой по телефону. Я даже удивлялась тому, как им, в общем-то недолюбливающим друг друга, людям, удалось сохранить нейтральные отношения. Она многое знала о папиной семье, и я невзначай выпытывала у неё информацию.
Про моего третьего папу, кроме мамы, знает только Ленка и никому больше о нём знать не обязательно.






* * *

Я встаю с подсохшей лавочки и иду в сторону метро. Стася не вышла сегодня гулять и это раздражает меня так, будто каждая наша «встреча» происходит заранее, по договорённости. Я даже достаю пару раз телефон. В первый, чтобы посмотреть на время и во второй для того же, потому что я слишком задумалась и первая попытка провалилась.
Предполагаю, что мои часы спешат или отстают, из-за этого я и пропустила дневную прогулку. Даже верю этому в какой-то момент, но тут же нахожу разумный довод: наручные часы согласны с телефоном. Теперь я злюсь даже на часы, потому что носить их совсем не обязательно. Но по глупой привычке я каждое утро цепляю их на запястье.
Сегодня же в отместку заменю их браслетом!
Идти и просто смотреть вперёд мне не нравится, а потому я обычно думаю о чём-то, и зачастую мысли играют против меня.
Я представляю, как поднимаюсь на пятый этаж. Непременно пешком – мне кажется, что так быстрее, потому что в лифте приходится стоять и ждать. Бездействовать я не люблю.
У звонка красная кнопка. Кто-то раскрасил её маркером, а кто-то поленился оттереть. Я провожу по ней пальцем, прежде чем нажать. На случай, если она всё ещё пачкается. Дверь открывает отец, он улыбается. К нему тут же подбегает Стася и с любопытством смотрит на меня. Мне повезло, у её матери какие-то дела, её не будет до вечера. Объяснять ничего не нужно, потому что тут всё понятно и так.
Я знаю, что как бы я не поджидала и не планировала, в действительности всё будет неловко и некрасиво, и потому не войду в этот подъезд. Обиженной стороне полагается вести себя именно так. Почти так, если не брать в расчёт мои шпионские наклонности.
У метро шумят и толкаются, и я не сразу понимаю, что кто-то дёргает меня за край куртки, а осознав, собираюсь развернуться и нагрубить. Настроение плохое, а, спускаясь в метро, стоит заранее готовиться к тому, что никто не будет с тобой обходителен. Я оборачиваюсь, и моя воинственность позорно сдувается.
Стася смотрит на меня точно, как я представляла. Заинтересованно. У неё в руке розовая шапка с поросёнком. Он весёлый.
Куртка расстегнута не до конца, шарф выбивается наружу. Бабушка сегодня на работе, и женщина сама одевала ребёнка. Я представляю, как она, прижав к уху телефон, застёгивает куртку и не может справиться с молнией. Нужно поправить шарф, это он всё время попадает между зубчиков. Но при каждом неловком движении, телефон грозит упасть на пол и из двух зол выбирается меньшее.
Всё, конечно же, было не так, но моё воображение настырное, я почти верю ему.
- А я видела тебя…у дома, - Стася радостная. Она снова убежала от мамы и спешит поделиться новостью. Я чувствую себя так, словно меня поймали на месте преступления. Мне хочется верить, что ребёнок просто умнее своих родителей, ведь в противном случае, меня видела не только она.
- Привет, - первое, что приходит в голову не обязательно самое глупое, но я не знаю, что глупее: молчать или говорить.
- Ты живёшь здесь? – маленькая рука с шапкой указывает назад. К дому, виднеющемуся за деревьями. – Мне папа тебя показывал.
Я неловко улыбаюсь, пытаясь сообразить, что имеет в виду Стася. Мне приходят на ум фотографии, и я останавливаюсь именно на этой мысли, потому что она меня устраивает.
- Нет, я живу дальше, - я зачем-то тоже поднимаю руку и указываю направление. Обратное от дома отца.
Стася смешно сдвигает брови, она серьёзна. Пытается сообразить, где находится это «дальше».
- Покажи, - говорит, наконец, она и протягивает мне ладошку.
Я не двигаюсь и смотрю за её спину. Сейчас, в своих неизменных сапогах, появится высокая женщина и возьмёт ребёнка за руку. А я посмотрю на неё снисходительно или с презрением, ещё пока не решила. Я хочу, чтобы ей стало стыдно хотя бы здесь, потому что папа не знает. Иначе бы не отпускал с ней Стасю.
Но женщины нет слишком долго и это, в какой-то момент, настолько злит меня, что я беру Стасю за руку и, присев на корточки, смотрю ребёнку в глаза:
- Точно хочешь?
Стася уверенно кивает и я, уже больше не сомневаясь, поднимаюсь и иду вместе с ней к входу в метро. У неё холодная ладошка, девочка смотрит на меня и совсем не смотрит под ноги. Я иду слишком быстро, но как только мы спустимся вниз, шаг можно будет замедлить. Я торжествую и представляю, как, позабыв про телефон, женщина бегает от метро к парку. Каблуки мешают ей делать это слишком быстро и, скорее всего, это её злит. Она думает о том, как придёт домой и скажет мужу, что потеряла Стасю. И я улыбаюсь, мне совсем нет дела до того, что скажет ей отец.
Поезд подъезжает к станции и Стася сильнее сжимает мою руку. Так сильно, что я даже удивлённо перевожу на неё взгляд. Она смотрит на меня испуганно и придвигается ближе. Поезд громыхает и я, поддавшись минутному порыву, поднимаю сестру на руки. Она совсем не тяжёлая.
Ребёнок благодарно прижимается ко мне и обнимает за шею. Так, вместе, мы заходим в вагон, и какой-то мужчина тут же уступает мне место. Я провожаю его взглядом и, улыбаясь, сажусь. Мне прежде никогда не уступали.
Стася сидит на лавочке и болтает ногами. У неё мороженное, а у меня шапка с поросёнком. Я застегнула куртку нормально, но шапку ребёнок одевать не хочет. Я понимаю её, мне тоже не нравится эта свинья.
Стася радуется. Она рассказывает про детский сад, папу, маму и бабушку. Она рассказывает мне про меня, и я даже не замечаю, что качаю ногой. Для Стаси как будто в порядке вещей сидеть рядом со мной. У неё много моих фотографий.
Телефон и часы одинокого показывают шесть вечера, и моё ликование отступает, оставляя вместо себя страх. Мне нужно вернуть Стасю в дом, где я никогда не появлюсь и я едва ли не с ума схожу от бессилия.
Хочется встать и убежать. Проблема станет не моей и не мне придётся разбираться с ней. Но сейчас я чувствую себя ответственной за что-то, и мне это даже нравится, пусть выхода я и не вижу. Стася доедает мороженное и спрыгивает с лавочки.
- А папа уже дома, - заявляет она и снова хватает меня за руку, - Идём к папе?
Я вздрагиваю и поднимаюсь. Скорее потому, что не знаю, как поступить, а не потому, что хочу, иду вперёд. Замираю через пару шагов и говорю растерянной Стасе, что мне нужно, очень нужно, чтобы она кое-кого со мной навестила. Ребёнок кивает задумчиво, и мы идём в противоположную метрополитену сторону.

Мама не ругается. Она смотрит удивлённо. То на меня, то на Стасю, но тут же приходит в себя и, впустив нас в квартиру, поспешно стаскивает с ребёнка куртку и шарф. Мама знает Стасю. Папа приходил сюда вместе с ней, чтобы поговорить обо мне. Я тогда ушла ночевать к Ленке.
- Гляди, - говорю я Стасе, демонстрируя ей свою комнату. Там полно мягких игрушек и девочка радостно бежит туда. Ни я, ни мама не замечаем, что ботинки ей так и не сняли.
На плите в кухне кастрюля с водой. В ней две очищенные картофелины - мама готовила ужин. Я подхожу к окну и намеренно не поворачиваюсь. Мама прикрывает дверь.
- Где ты её…откуда? – я слышу, как мама выключает плиту или делает огонь потише. Она взволнованна и ей уже не до ужина. А я изо всех сил пытаюсь не показать, что волнуюсь не меньше неё.
- Она её бросила, - я говорю спокойно, даже с вызовом и провожу пальцем по подоконнику. На тонком слое пыли остаётся дорожка, а я знаю, что права и отгоняю эту назойливую взволнованность. – А Стася…, - прерываюсь на секунду, потому что никогда не называла при маме это имя и скатываю пыль, оставшуюся на пальцах, в комок, - захотела со мной.
- Сама и захотела? – мамин голос звучит растерянно и недоверчиво.
Она не умеет по-настоящему на меня злиться, но я чувствую здесь что-то другое. Ей бы стоило спросить не о том, ведь куда интереснее, как я оказалась перед нужным домом, и как узнала Стасю. Я оборачиваюсь.
- Спроси у неё.
Чувствую себя по-идиотски. Странно, утверждая, что тебе нет и дела до кого-то, вскоре тащить его к себе в дом. Но мама реагирует слишком не так, и я не успеваю спросить, в чём дело, потому что у неё в руках телефон. Она набирает номер наизусть, без записной книжки.

Когда приезжает папа, я сижу в своей комнате. Мама успела напоить ребёнка чаем с конфетами и сейчас я слышу, как Стася о чём-то радостно сообщает отцу. Он приехал один и я даже жалею, что не вижу недовольного лица его жены. Я, впрочем, не вышла бы сейчас из своего убежища даже ради подобной сцены.
Сижу в углу дивана, так, чтобы вошедший не сразу бы заметил меня за шкафом, и не могу понять, что заставляет меня прятаться больше: обида или страх. Я думаю о том, что поступила неправильно, но вспоминаю женщину на каблуках и вновь торжествую.
- Так ей и надо, - шепчу я, но тут же прихожу к мысли, что к папе это не относится.
Его голос из коридора почти не слышен, а значит, он не кричит, но злиться можно и тихо. Мама что-то говорит ему, и он отвечает, можно подумать они просто разговаривают. Я думаю, что он, возможно, станет обвинять маму и мне стоило бы выйти в коридор и всё рассказать. Хотя бы о том, почему я иногда делаю глупости. Но заставить себя подняться с дивана, не говоря уже о том, чтобы встать, сейчас – непосильный труд. И я вспоминаю, как когда-то в деревне первый раз пыталась спрыгнуть с берега в воду. Я разбегалась и тормозила у самого края, зарываясь пальцами в тёплый песок. Мальчишки смеялись надо мной, а я так и не смогла решиться. На следующий год лето выдалось слишком жарким, и пруд обмельчал. Уже нельзя было прыгать.
У меня есть ещё много глупостей, о которых я жалею.
Хлопает входная дверь и голоса стихают. Я чувствую себе куда спокойнее, но всё равно не решаюсь пока выйти за дверь. Мама приходит ко мне сама и это хоть немного возвращает меня на землю.
- И часто ты ему звонишь? – говорю я, перебираюсь к середине дивана и, пока мама усаживается за стол, думаю, как лучше перевести разговор в нужную мне сторону. Я не намерена сегодня слушать даже заслуженные нотации. – Номер вот выучила.
Говорить о важных вещах словно невзначай – плохая привычка. Фальшивое безразличие привлечёт куда больше внимания, чем настоящее. Но сейчас мне это и нужно.
- Он звонит чаще, - мама говорит так спокойно, будто ждала и готовилась к этому разговору. Я даже теряюсь на пару секунд, а она уже говорит о другом и эта перемена происходит так резко, что я перестаю что бы то ни было понимать.
- Не успел испугаться, - констатирует мама. – Он только домой вошёл и я позвонила.
- Даже не сказала ему, - я шепчу удивлённо и вновь раздражаюсь, думая о Наташе. Двигаюсь к краю дивана и смотрю на маму. Она совсем не злится, даже не недовольна и смотрит грустно, но понимающе.
- Простит, - коротко отвечает мама, и я понимаю, что она не про меня. А он действительно простит свою Наташу, только теперь со Стасей будет гулять бабушка.
Мама убирает с лица волосы и устало мне улыбается. Это уж совсем неуместно, она могла бы хотя бы сказать, что я неправа. Я хмурюсь.
- А упрямством ты в папу пошла, - всё ещё улыбаясь, мама поднимается со стула и смотрит на меня сверху вниз. Я молчу, ожидая продолжения, но мама уже движется к двери и, только открыв её, наконец, останавливается. – На случай если не помнишь номера квартиры, у меня всё в записной книжке.
- Что? – глупо переспрашиваю я и чувствую, что близка к тому, чтобы поглубже зарыться в одеяло.
- А иначе для чего просиживать по несколько часов перед домом?
- Из их окна ведь…, - я растерянно смотрю на маму, и моему лицу становится очень жарко.
- Всё видно. Давно бы сходила, посмотрела.
Мама оставляет растерянную меня и выходит за дверь. Я вскакиваю с дивана и начинаю ходить по комнате. Сидеть уже точно не могу. Я отчего-то была уверена, что если бы кто-то узнал о моих визитах, то мне стало бы немедленно известно. Пытаюсь успокоиться, но снова представляю себя, сидящей на злосчастной скамейке, и не могу перестать думать об этом. И папа тоже хорош! Мог бы и подойти.
Я останавливаюсь, потому что замечаю на диване розовую шапку. Так и не сумела убедить Стасю надеть её, а потом притащила в комнату.
В последнюю встречу я только и делала, что молчала и дулась, а потом сказала папе, что со всем справлюсь без него, раз у него столько других хлопот. После стольких отвергнутых приглашений, чего проще – взять и подойти.
Я не спеша опускаюсь на диван и беру в руки шапку. Можно очень помочь Стасе, если выбросить этот предмет гардероба в помойку, но глупо теперь упускать такой шанс.



Мою скамейку кто-то занял, и я только замедляю шаг, проходя мимо неё. Если бы она пустовала, мне было бы куда сложнее пройти мимо, а так это стоит принять за добрый знак.
В одной руке у меня розовая шапка, ночью я нашла компромисс и отпорола поросёнка. Шило нашлось до странного быстро. Другой рукой я держу пакет, в нём красные яблоки. Я не знаю, любит ли их Стася. Если не любит, я отнесу их Соньке.
Я поднимаюсь на пятый этаж на лифте. По неизменному закону подлости моё воображение обманывает меня слишком часто, и сегодня я поступаю ему наперекор. Меня даже радует тот факт, что звонок отмыли, но я едва сдерживаюсь, чтобы, посмотрев, на нужную дверь, не уйти прочь, как уже делала когда-то.
Стучу три раза, на счастье. Один мало, а два в детстве считалось плохим числом. Я до сих пор не могу избавиться от старых ассоциаций. Не уверена, что постучала громко, но повторять уже глупо, ещё подумают, что мне не терпится попасть внутрь. Сегодня я специально ничего не вычисляла, чтобы не знать наверняка, я даже не воображала себе эту встречу.
По привычке, задумавшись, я пропускаю тот момент, когда за дверью слышатся шаги, и потому не могу понять по ним, кто появится на пороге. Глазок темнеет на мгновение, и я поспешно убираю пакет с яблоками за спину. А шапку наоборот оставляю на виду. В конце концов, я виновата, что ребёнок остался без неё. И у меня есть причина: я собираюсь вернуть и уйти. Я слышу, как отодвигается задвижка.
Дверь открывает папа.